Памяти А.А.Ахматовой
Arseny Tarkovsky
I
Стелил я нежную постель,
Луга и рощи обезглавил,
К твоим ногам прильнуть заставил
Сладчайший лавр, горчайший хмель.
Но марта не сменил апрель
На страже росписей и правил.
Я памятник тебе поставил
На самой слёзной из земель.
Под небом северным стою
Пред белой, бледной, непокорной
Твоею высотою горной
И сам себя не узнаю,
Один, один в рубахе чёрной
В твоём грядущем, как в раю.
Август 1968 г.
II
Когда у Николы Морского
Лежала в цветах нищета,
Смиренное чуждое слово
Светилось темно и сурово
На воске державного рта.
Но смысл его был непонятен,
А если понять – не сберечь,
И был он, как небыль, невнятен
И разве что – в трепете пятен
Вокруг оплывающих свеч.
И тень бездомовной гордыни
По чёрному Невскому льду,
По снежной Балтийской пустыне
И по Адриатике синей
Летела у всех на виду.
Апрель 1967 г.
III
Домой, домой, домой,
Под сосны в Комарове ...
О, смертный ангел мой
С венками в изголовье,
В косынке кружевной,
С крылами наготове!
Как для деревьев снег,
Так для земли не бремя
Открытый твой ковчег,
Плывущий перед всеми
В твой двадцать первый век,
Из времени во время.
Последний луч несла
Зима над головою,
Как первый взмах крыла
Из-под карельской хвои,
И звёзды ночь зажгла
Над снежной синевою.
И мы тебе всю ночь
Бессмертье обещали,
Просили нам помочь
Покинуть дом печали,
Всю ночь, всю ночь, всю ночь.
И снова ночь в начале.
Апрель 1967 г.
IV
Пó льду, пó снегу, по жасмину,
На ладони, снега бледней,
Унесла в свою домовину
Половину души, половину
Лучшей песни, спетой о ней.
Похвалам земным не доверясь,
Довершив земной полукруг,
Полупризнанная, как ересь,
Через полог морозный, через
Вихри света —
смотрит на юг.
Что же видят незримые взоры
Недоверчивых светлых глаз?
Раздвигающиеся створы
Вёрст и зим иль костёр, который
Заключает в объятия нас?
3 января 1967 г.
V
И эту тень я проводил в дорогу
Последнюю – к последнему порогу,
И два крыла у тени за спиной,
Как два луча, померкли понемногу.
И год прошел по кругу стороной.
Зима трубит из просеки лесной.
Нестройным звоном отвечает рогу
Карельских сосен морок слюдяной.
Что, если память вне земных условий
Бессильна день восстановить в ночи?
Что, если тень, покинув землю, в слове
Не пьёт бессмертья?
Сердце, замолчи,
Не лги, глотни ещё немного крови,
Благослови рассветные лучи.
12 января 1967 г.
To the Memory of A.A. Akhmatova
Translated by Philip Metres and Dimitri Psurtsev
I
I beheaded groves and meadows
to make a tender bed.
Bitter hops and sweet laurel
would cling to your feet.
March did not relieve April
to guard our order, our laws.
So I built you a memorial
on this soil rich in tears.
Under the northern sky I stand
before your white, rebellious
Parnassian height,
and cannot recognize who I am,
alone in the black shirt
in your future, as in paradise.
August, 1968
II
When misery lay covered in flowers
in the Cathedral of St. Nicholas,
a word both humble and stark
gleamed its austere dark
on the wax of sovereign lips.
But its meaning was beyond us,
and if we’d understood, we wouldn’t remember.
It was opaque as fiction —
and if it could be revealed, it could,
but only in the quiver of dripping tapers.
And over the black Neva ice,
over the snowy desert Baltic,
and over the blue Adriatic,
the shadow of your homeless pride
flew before our gaze.
April, 1967
III
Homeward, homeward, homeward,
under the pines of Komarovo.
O, my mortal angel
in lacy three-cornered scarf
with wreaths above your head,
your wings ready to unfurl.
Just as snow in trees
burdens not the branches,
your open ark’s no burden
for earth, hovering above our gaze,
beyond your twenty-first century,
from your age to the ages.
Winter flung one last spire
of light above its head,
like the first wingflutter
of Karelian pine,
and above the snowy blue,
stars prickled the sky.
All night we promised
you immortality, all night
we longed for you
to take us from the house of grief —
all night, all night, all night,
as it was in the beginning.
April, 1967
IV
Over ice and white, over jasmine,
in her palm paler than snow, she took to her coffin
half a soul, half a song
in praise of her.
Not trusting eulogy,
finishing her earthly half-circle,
half-recognized like heresy,
through the icy curtain, through
the vortices of light —
she looks south.
What does the invisible gaze
of her clear, distrustful eyes see?
The parting gates, opening to miles
and winters, or the great fire
come to engulf us?
January 3, 1967
V
I saw this shade off, on her last
trip, to the final threshold,
and two wings behind the shade’s back,
like two rays, slowly faded.
How did the earth orbit, once again?
Winter trumpets from the forest clearing,
and mica ghosts of Karelian pines
reply to its horn by clanging.
What if, outside the earthly, memory
can’t, at night, remake a day?
What if, after leaving earth, the shade
can’t drink immortality in words?
Enough, heart.
Don’t lie. Swallow a little more blood
and bless the dawn’s shards of light.
January 12, 1967
about the author